«Я тебя люблю». Последнее слово адвоката Дмитрия Талантова, осужденного на 7 лет за несколько антивоенных постов

Ваш честь, в своем последнем слове я хочу сказать несколько слов о любви и о ненависти. Прокурор попросил для меня — за несколько слов в интернете — 12 лет тюрьмы. Это очень щедрый гонорар. А еще, когда я отсижу эти 12 лет, лишить меня на четыре года права занимать руководящие должности в системе адвокатуры.

Мне кажется, что последнее — это уже явно лишнее. В России так долго не живут, особенно в тюрьме и особенно с моим здоровьем. Мне 64 года и довольно трудно себе представить, что я смогу выйти из зоны живым, под 80 лет, да еще после этого захочу руководить адвокатурой.

Так что, я думаю, что последнее было сказано прокурором для веселости. Что же до 12 лет зоны, то проще было бы просто произнести «‎пожизненное лишение свободы» или «‎смертная казнь». Это как кому нравится.

Я не нагоняю жути. Иногда мне кажется, что сегодня вовсе не страшно умереть, сегодня страшно жить. Но жить нужно, в этом я уверен, жить нужно обязательно.

Ремесло уголовной защиты, которому я посвятил всю свою сознательную жизнь, приучило меня к мысли, что для наказания необходимо преступление. Ну или, по крайней мере, заблуждение в том, что человек совершил преступление. И мне совершенно невозможно представить, что кто-то может находиться в отношении меня в плену такого заблуждения.

Это мне представляется совершенно невероятным, поскольку меня обвиняют в ненависти. Добро и зло, ненависть и сострадание, это слишком разные категории, чтобы их просто взять и спутать. Такого не бывает.

Я вообще думаю, что умение отличать добро и зло — это единственное, что дано человеку в непосредственном ощущении. Все остальное достигается личным человеческим опытом, проживанием жизни. Все остальное нуждается в жизненном опыте. А вот это — изначальный дар. Изначальный не значит бесплатный. Принимая этот дар, ты можешь очутиться совсем не там, где хотел бы. Примерно это произошло и со мной.

Что ж сказать на это? В конце концов, это тоже вопрос нравственного человеческого выбора. Мне говорят, что я написал эти несколько слов из ненависти. Какое же это должно быть великое чувство ненависти, если оно толкает тебя не убить кого-нибудь, а идти с сочувствием к гибнущему в тюрьму. Ну, конечно, я ведь не мог, в конце концов, не предполагать, что все это может кончиться для меня тем чем кончилось.

Когда-то давным-давно я смотрел очень хороший фильм. Там пастор говорил своему прихожанину: а вы не думаете, что когда человек себя простил, это означает, что его простил Господь. Я прожил достаточно долгую жизнь, я сделал очень много ошибок, и мне определенно трудно себя за все эти ошибки простить. Но я думаю, что Господь или собственная человеческая совесть, что, наверное, одно и то же, приводит человека в места типа моего не столько «за то», сколько «для чего».

Я думаю даже, что, скорее всего, вот этого «за что» просто не существует в жизни. Господь достаточно милосерден. Да нет, просто: Господь милосерден, Господь не мстителен.

Значит «для чего»! Я сижу в тюрьме уже два с половиной года. Я сижу в одиночной камере два года. Вот эти два года в убитой средневековой камере, где из благ цивилизации только унитаз и раковина с безостановочно текущей водой. Плюс в стене над дверью есть дырки, туда вмонтирован динамик, из него транслируется по кругу для обитателей изолятора инструкции по применению индивидуального спасательного устройства «Шанс-2» — это что-то типа противогаза — как его надевать и как им пользоваться. Почему-то одни и те же пункты правил внутреннего распорядка изолятора. И отчего-то они читаются, видимо, актером каким-то восторженным голосом. Ну и самое, наверное, отвратительное, самое страшное — это «Радио Ваня». Впрочем, об этом можно говорить в моем случае в прошедшем времени, поскольку мне удалось упросить своих «хранителей» отключить динамик. Иногда милосердие стучит и в их суровые сердца. Они это сделали, они отключили динамик, я теперь в тишине.

В 10 часов вечера играет гимн. Я ложусь на свою… как бы сейчас не употребить слово, которое тут практикуется… нары это называется официально. Я ложусь на свои нары, закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Иногда мне удается это сделать максимум на два-три часа. Так все два года.

В шесть часов [утра] опять играет гимн. Мне нужно встать, быстро заправить постель. Собственно говоря, день и ночь в следственном изоляторе мало чем для меня отличаются. Это какой-то сплошной, очень однообразный поток сознания и мыслей. Мысли похожи на сны, сны похожи на мысли. Так 24 часа в сутки, так два с половиной года.

Ты от этих мыслей никуда не можешь уйти. Эти мысли, идущие по кругу, может быть даже одна-две мысли, они тебя просто убивают. Время вообще убивает человека, но в изоляторе ты чувствуешь это уже не как метафору, а как сугубо физический процесс.

Это физический процесс. Бродский когда-то говорил, что «тюрьма — это недостаток пространства, возмещенный избытком времени». Мне эта фраза не была до конца понятна. Я ее не понимал. Я уверен, что вы ее никто не понимаете до конца, потому что в этой ситуации страшен не недостаток пространства, а избыток времени. Это время, в которое ты страдаешь и время, которое тебя убивает. Убивает каждая минута, а каждая минута там равна часу.

Это точно. Этот избыток времени в геометрической какой-то прогрессии ощущается там. Иногда я еще думаю, а как другие, которые содержатся в этом изоляторе, им также тяжело, как мне? Или не также тяжело? Я имею в виду тех других, которые действительно совершили обычное преступление — убил, изнасиловал, украл. Вот им легче или трудней? Я говорю о людях, которые знают «за что».

Так проходит день. Но иногда бывают какие-то особенные вещи, типа того, что вдруг страшным голосом на тебя кричат: встать! Построиться у окна! Руки за спину! Встать! Это значит, что заходит или кто-то из прокурорских работников, или член наблюдательной общественной комиссии, или уполномоченный по правам человека. За исключением этих «развлечений» все рутинно.

Но в этом 24-часовом ежедневном марафоне есть особенное время. Это девять часов вечера. Динамик у меня отключили, но в коридор — продол по-нашему — ведет железная дверь. Перед железной дверью — железная клетка. Если подойти близко-близко и прислониться ухом к этой железной клетке, слышно то, что говорят по динамикам в других камерах.

Почему я говорю про девять часов? В девять часов начинаются новости. И эти новости транслируются на программе «Соловьев Live». Вот никогда бы, три года назад, не поверил, что я буду каждый вечер в течение пяти минут внимательно слушать интернет-компанию «Соловьев Live». А я это делаю.

Дело в том, что я жду слов о наступившем мире. Этих слов нет.

Их нет. Но совсем недавно я услышал, что суть происходящего — в установлении «нового, более справедливого миропорядка», в котором будут учтены и гарантированы «интересы мирового большинства». Ну да, мир трещит по швам, но только я не знаю, что это такое «новый, более справедливый миропорядок». Я не знаю, что это такое — «интересы мирового большинства».

Мне вполне достаточно знать, что имел ввиду герой Достоевского, Иван Карамазов, когда говорил, что отказывается принимать самую светлую и самую совершенную мировую гармонию, если она будет куплена «слезинкой одного единственного замученного ребенка». И что «билет» в такую гармонию он почтительно возвращает. Мне достаточно того, что перед моими глазами два с половиной года стоит фотография девочки с оторванными ногами из моего уголовного дела.

Я не верю ни в какую гармонию, ни в какой миропорядок, который построен на таких страданиях. Не верю.

Знаете, я уверен, что то, что я ощущаю, не называется ненавистью. Это не ненависть. Ваша честь, уважаемый Денис Александрович [Метелягин], никто не может войти в одиночную камеру, пробыть там в течение двух с половиной лет и сохраниться прежним. Что-то во мне определенно изменилось. Я думаю, что с меня слетело много лишнего. Может быть, наверное, я стал на шаг или на полшага ближе к тому прощению, о котором говорил проповедник из фильма.

Обязательно надо жить дальше. Кажется, это Гете сказал: «Тот, кто знает “зачем”, выдержит почти любое “как”» (это цитата Фридриха Ницше, — Прим. «Первого отдела»). Я знаю, зачем. Девочка на фотографии улыбается. Ее улыбка для меня остается источником силы и любви.

Теперь последнее и, может быть, самое важное. В последнем слове часто просят прощения. Я тоже о нем хочу попросить.

Движимый той или иной формой сострадания, той или иной насущной потребностью, человек совершает поступок. Иногда это вполне себе человеческий поступок, но платить за этот поступок приходится другому. Тому, кто этого человека любит. Поэтому в последнем слове я обращаюсь к своей жене.

Ольга, прости меня. Я тебя люблю.

Если эмоциональный перебор, то скажу так: Оля, если когда-то тебя посадят на 12 лет за что-нибудь, я тебя буду ждать. Не расстраивайся.

Спасибо.